СОЛЬ НЕВЫПЛАКАННЫХ СЛЁЗ. Рассказ-быль писателя и публициста Мансура Суруша о годах Великой войны 1941-1945 гг, со дня начала которой сегодня исполняется ровно 78 лет

ДУШАНБЕ, 22.06.2019 /НИАТ «Ховар»/. Ровно 78 лет назад в этот день – 22 июня началась  Великая Отечественная война. В достижение победы свой вклад внесли все народы бывшего Советского Союза, в том числе и таджикский. И хотя Таджикистан находился вдали от линии фронта, здесь трудно было найти семью, которой бы не коснулось пламя многолетней войны. Ниже мы предлагаем вниманию читателей рассказ писателя и журналиста Мансура СУРУША,   в основу которого положены реальные факты из жизни фронтовика из Таджикистана.

СРОЛЬ НЕВЫПЛАКАННЫХ СЛЁЗ
Рассказ-быль

Умереть за друга при каких-нибудь
исключительных обстоятельствах
менее возвышенно, чем ежедневно и
втайне жертвовать собой ради него.

Стендаль

В большом горном селении, где жила пожилая бездетная чета Кадыровых – кузнеца Сиддика и доярки Мехри, никто уже больше не удивлялся, что в день празднования Великой Победы они никогда не выходят на улицу, куда валит ликующий народ, а предпочитают отсиживаться дома, как бы отгораживаясь от всего мира. И впрямь это светлое весеннее утро было для них мрачным и беспросветным, как небо в пасмурную погоду, как ночь, вошедшая в простор безоблачного дня, потому что напоминало им о хотя и зарубцовывавшихся, но всё ещё причиняющих боль, будто старая заноза, ранах в их утомлённых сердцах. Старик и старуха чувствовали себя в положении человека, попавшего в омут, откуда выбраться не представляется возможным. На это у них была особая причина, которая преследовала мужа и жену во сне и наяву. Они терпеливо и кротко несли бремя одиночества, на которое их обрекло окружение. Хотя мизантропами их назвать было нельзя. Люди постарше помнили, какой весёлой хохотушкой в юности была Мехри, каким компанейским парнем был Сиддик.

Сиддик и Мехри были дружны с малых лет и рано поняли, что им не жить друг без друга. Родители знали об этом и охотно дали своё согласие на их помолвку. Когда родичи готовились к ней, началась война с гитлеровскими оккупантами и молодого молотобойца призвали на фронт. Сиддик был отважным воином и, всякий раз кидаясь в атаку или рукопашный бой, говорил себе: «Кто, если не я!».

Высшая проверка человека, как показывает жизнь, — это проверка огнём. Сиддик и его товарищи по оружию прошли её с честью. Но не бывает войны без жертв и потерь. На одном из участков боевых действий превосходящие силы противника окружили взвод, в составе которого храбро сражался сильный, выносливый Сиддик. Бойцы пошли в контратаку, фашисты встретили их артиллерийским и пулемётным огнём.

Поблизости с Сиддиком раздался оглушительный взрыв, его обжигающей волной отбросило в сторону, сильно контуженный, он больше ничего не помнил. Когда пришёл в сознание, понял, что ничего почти не слышит, лишь только хотел шевельнуть руками, увидел, как над ним склонились три фашиста в касках с направленными на него автоматами. Так отважный боец попал в плен, с сожалением думая о том, что не успел застрелиться.

Сиддику довелось пройти через все ужасы фашистских концлагерей, где ежедневно от голода, холода, заражений и издевательств умирали сотни людей. Малейшее нарушение невыносимого режима или подозрение влекло за собой неминуемую смерть. Чудом Сиддику, которого ни на минуту не оставляла мысль о вызволении из плена, удалось совершить побег. Через некоторое время узник нацистских лагерей, до того скрывавшийся в лесных чащах предгорий Хорватии, сумел присоединиться к партизанам гарибальдийского югославско-итальянского корпуса. Сиддик вскоре убедился, что в рядах Сопротивления воевали люди разных национальностей, к партизанским отрядам примыкало много беглых военнопленных из стран антигитлеровской коалиции. Молодого таджика подключили к диверсионной работе. После одной удачной операции, убедившись, что с ним в разведку идти можно, его в свой отряд взял легендарный Михайло — больше известный под этим именем азербайджанец Мехти Гусейнзаде. Необыкновенная дерзость, которой восхищались друзья и отдавали должное враги, была осмысленным расчётом военного стратега, умевшего чётко планировать задуманные операции. Сиддик и другие маки, как называли партизан, минировали железнодорожные полотна, пускали под откос вражеские воинские эшелоны, подрывали мосты, обстреливали и закидывали гранатами автомашины с фашистскими военнослужащими, брали «языков». За голову Михайло была обещана громадная сумма, но он продолжал борьбу, увлекая за собой своих товарищей.

Сиддик питал к фашистам лютую ненависть, для чего у него было ещё одно, особое основание. В концлагере, куда он попал, на пленных провели испытание какого-то нового медицинского препарата. В результате этого бесчеловечного эксперимента ставшие подопытными кроликами люди, в большинстве своём молодые и возлагавшие надежды на будущее, навсегда потеряли способность к оплодотворению, пресеклось множество родов человеческих на многострадальной земле.

В конце концов, неуловимый Михайло по наводке предателя был окружён после выполнения очередной операции. Не видя другого выхода, он приберёг последний патрон для себя и выстрелил в своё бесстрашное сердце. Сиддик воевал до самой Победы и остался жив, хотя сколько его друзей осталось навсегда в безымянных могилах на побережьях Адриатического моря. И если его командиру Михайло посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза, то Сиддику совсем не повезло. По возвращении на Родину его, как и многих других бывших военнопленных, о чьих судьбах мало что было известно, надолго упекли в тюрьму, он работал на лесоповалах. Такие тогда были установки. Хотя Сиддик не очерствел душой, но всё равно в ней затаилась обида. Но что делать? Как быть, если тебе не верят, когда некому подтвердить, что ты не предатель, а в плену оказался в беспомощном и полубессознательном состоянии? Жизнь его стала похоже на опрокинутое небо.

Хотя разлука тяжёлым камнем легла на душу Мехри, она с нетерпением ждала своего суженого, проглядев все глаза. И вот долгожданная встреча состоялась. Радости обоих не было конца, хотя, как это подобает помолвленным, пусть и давно, она выражалась в их взглядах, которыми они незаметно для других обменивались. Вместе с тем Мехри чувствовала, что Сиддика гложет какая-то мысль, которую он опасается высказать вслух. Может, он стыдится того, что был в плену, потом ещё отбывал срок и вернулся домой без боевых наград, не так как его некоторые односельчане, по праву гордящиеся своими орденами и медалями, и что на него легло клеймо позора. Так по простоте души думала Мехри, но сердце ей подсказывало, что всё это недоразумение, необратимое стечение обстоятельств, что все годы их разлуки Сиддик жил без вранья и с чистой совестью.

Только небольшое количество огня даёт небольшое количество тепла. А костёр любви к Сиддику в сердце Мехри никогда не угасал, наоборот, с годами, даже когда о нём не было ни слуху, ни духу, разгорался всё сильнее. То же самое и у Сиддика. В итальянском Сопротивлении важную роль играли и женщины – как в боевых отрядах, так и в подполье. Не одна из этих отважных женщин положила глаз на рослого красавца и тайно вздыхала, но он на все предложения неизменно отвечал, что дома его дожидается невеста, милая его истосковавшемуся сердцу Мехри.

И вот наступила минута, когда Сиддик, решившись и словно прыгнув в бездну, сказал истомившейся девушке:

— Прости меня, Мехри, хотя я и не виноват. Тебе лучше выйти замуж за другого мужчину. Потому что я не смогу дать тебе того счастья, которого ты заслуживаешь и на которое имеешь право.

Ничего не понимая, Мехри смотрела на него. Сиддик в двух словах поведал о том, какой эксперимент провели над ними в концлагере и честно признался, что потомства у него никогда не будет, что он оставляет за ней право выбора.

— Достаточно того, что я останусь бездетным и несчастным на всю жизнь, — тяжело вздохнув, проворил Сиддик. — Но ты… — добавил он и замолк на полуслове.

Когда Мехри услышала эту горестную, полную боли исповедь, на её лице отразилась гамма сложных чувств. Но это продолжалось недолго. Вскинув глаза на Сиддика, молча сидящего с виновато опущенной головой, она провела рукой по его щетине и решительно ответила тоном, не терпящим возражения:

— Я столько лет ждала тебя, ты воевал за Родину, за нас, разве я теперь могу обезнадёжить тебя, отвернуться. Нет уж. Значит, это судьба, а она у нас одна на двоих. Я стану твоей женой, разведу твою беду и разделю с тобой печаль. Яд причинённого тебе зла будем пить из одной чаши.  Я буду счастлива только тогда, когда счастлив будешь ты.

Свадьба прошла скромно и незаметно, на ней присутствовало только несколько человек из числа ближайших родственников, да и то не все. И дело было не только в том, что у бывшего фронтовика ничего не было за душой, и он не мог организовать пышного застолья. Дело было в другом — люди опасались, что их могут заподозрить в дружественных связях с бывшим военнопленным, недавно вернувшимся из заключения. Но тогда молодожёны, охваченные своей радостью, не придали этому особого значения.

Через три дня после свадьбы Сиддик, памятуя старую легенду, которую знал с детства и в которую свято верил, выковал подкову с рожками вниз. А легенда та гласит о том, что к одному кузнецу по имени Дороб явился сам дьявол в обличии коня. Он начал всякими ухищрениями искушать кузнеца, пытаясь сбить с праведного пути. Но кузнец разгадал его каверзные планы и догадался, что имеет дело с самим дьяволом. Дороб стал подковывать копыта с таким ожесточением, причиняющим нестерпимую боль, что дьявол взмолился о пощаде. Кузнец отпустил его, но со строжайшим условием, что дьявол больше никогда не переступит порог того дома, где забита подкова над дверью. С той поры и пошло поверье о чудодейственной силе подков, и люди стали вешать их у входа своих жилищ, чтобы отпугивать дьявола и прочую злую нечисть. Сиддик поступил также и верил, что прибитая им подкова на старых воротах принесёт ему удачу, но счастье, кажется, навсегда отвернулось от него.

Земляки поглядывали на него не то чтобы особо косо, но с изрядной долей недоверия – человек был в плену. А некоторые чересчур осторожные люди вообще сторонились Сиддика, кто знает, может, он с самими гитлеровцами якшался и стал их прихвостнем. Ведь не зря его осудили после возвращения, да и какая-то «сорока» принесла весть о том, что Сиддик состоит на особом учёте в соответствующих органах. Так что лучше держаться от греха подальше.

Заказчики тоже долго не задерживались в его кузнице, где с утра до вечера стучал молоток о наковальню.

Рассказам Сиддика о партизанской жизни, подвигах Михайло-Мехти, о дерзких вылазках и операциях в тылу врага веры не было. В них верила одна лишь Мехри, подобно тому, как Хадича – жена пророка Мухаммеда, вопреки другим вначале, нисколько не сомневалась в его откровениях.

Особенно тяжко становилось на душе каждый год в День Победы, когда чествовали ветеранов, а о нём «забывали». Горное эхо, которого вконец оглохший с годами вследствие тяжёлой контузии Сиддик не слышал, далеко окрест разносило громовой салют с площади, где стоял обелиск с обозначенными на нём именами и фамилиями участников войны, ушедших на фронт из этого селения. Всех, но только не Сиддика Кадырова.

По традиции юные пионеры в День Победы с цветами навещали ветеранов войны, но по чьему-то указанию старательно обходили улочку, где жили единственный фронтовик Сиддик и его верная жена. Каждое утро 9 мая председатель кишлачного совета Карим Рахим, которого за малые габариты в народе называли Каримча («Низкорослый Карим»), инструктировал школьников, к кому идти с поздравлениями. Однажды, когда кто-то осторожно заикнулся о Сиддике, он сардоническим тоном сказал: «Хватит нам арапа заправлять! На войне не было пленных, были предатели, трусы, дезертиры и изменники Родины». Высказывания Каримчи, никогда не нюхавшего пороха, в адрес Сиддика напоминали один из псалмов царя Давида, состоящий из набора проклятий и желчных слов.

Тяжело всё это было пережить Мехри, когда кто-то по простоте души или злонамеренно передавал ей подобные разговоры, а вот Сиддик, почти ничего не слышавший, вёл себя так, словно ему, смирившемуся с немилостивой судьбой, всё стало безразлично. Мехри было жаль себя, но ещё больше мужа, чьи душевные муки, хотя он ничего не говорил, ей были ведомы как никому. Трудно жить, когда в глазах пустота.

Мехри после горестного признания Сиддика интуитивно, по-женски поняла, что жизнь с таким человеком — это служение. И всё сделала для этого: создала в доме уют, спокойную, благожелательную обстановку. Сиддик тоже в ней души не чаял и буквально сдувал с неё пылинки. Звуки совершенно не доходили до ушей фронтовика, но свою уже изрядно постаревшую жену он слышал душой. Когда он смотрел на неё, глаза его часто застилала неизбывная грусть. Потому что он считал себя виноватым в том, что она ради него добровольно отказалась от самого высокого счастья для любой женщины – материнства. «Хотя, как знать, — думал он в такие минуты, — если бы не проклятая война, не плен, всё было бы иначе».

Мехри понимала, что творится у него на душе, украдкой вытирая слёзы, утешала и подбадривала как могла. Да, во имя любимого человека она по своей воле пошла на такой шаг, зная, что её ждёт пучина горестных дум. Выросшая в многодетной семье, она всегда хотела, чтобы и у неё была такая же. Однако жизнь сложилась по-другому, и всякий раз, когда она возвращалась с работы, ей казалось, что их дом без детского плача, без звонкого ребячьего смеха похож на пустую колыбель. И хотя на сердце у неё была горечи печать, она за все годы проживания ни разу не упрекнула мужа, даже намёка на это не было. Более того, Мехри смотрела на мужа с боязливой почтительностью и молитвенным благоговением, как и подобает, по её мнению, благовоспитанной и кроткой женщине, какой она считала свою мать.

Сиддик и Мехри знали, что их, как червь, гложет день и ночь, но, не сговариваясь, они хранили молчание, а не криком кричали, дабы не сыпать соль на рану, но от этой немой боли их души страдали ещё больше.

Правда, они два раза собирались усыновить или удочерить какого-нибудь ребёнка из детского дома, но оба раза получили отказ под разными предлогами. Главная мотивация была продиктована Каримчой, предупреждающего органы опеки о том, что в семье бывшего военнопленного, чьё прошлое покрыто тайной, ребёнок может получить неправильное воспитание. «Яблоко от яблони недалеко падает», — говорил он многозначительно. Узнав об этом и как-то случайно встретившись с Каримчой, Сиддик и Мехри посмотрели на него исподлобья, как затравленные волки. Чуя неладное, Каримча быстрыми шагами отошёл от них.

Так однообразно и беспросветно чередовались дни и ночи, месяцы и годы. Но, несмотря ни на что, Мехри верила, что правда и любовь победят ложь и клевету, в душе у неё теплилась надежда, что справедливость восторжествует когда-нибудь, и на их улице тоже будет праздник. Ведь и самая тёмная ночь заканчивается рассветом.

И этот долгожданный час настал. Однажды из сельсовета спешно прибыл вестовщик, молодой парень, и сообщил, что Сиддику Кадырову следует срочно явиться в кабинет Карима Рахима, желательно в парадной форме. Он ещё добавил, что там его дожидаются представители районного начальства и даже сам военный комиссар. «Зачем я им понадобился?» — спросил несколько настороженно Сиддик. «Сказали, что дело максимальной важности», — неопределённо ответил вестовщик и удалился. Вместе с мужем решила пойти и Мехри, потому что в последнее время он только по выражению её лица, губам и движениям рук мог понять, что говорит собеседник, коих у него было мало.

Как оказалось, спустя десятилетия в районный военный комиссариат поступило письмо, которого никто не ожидал. Его автор, активный участник итало-югославского Сопротивления в годы Второй мировой войны, ставший затем Генеральным секретарём Национальной ассоциации итальянских партизан Роберто Ваттерони, выражал благодарность таджикскому народу за своего боевого товарища Сиддика Кадырова. После длительных поисков ему удалось найти адрес ветерана, чтобы сообщить, что правительство Италии удостоило его высокой награды. Правильно сказано, правда путешествует без виз.

Комиссар громко и патетично зачитал письмо, и в кабинете на минуту установилась тишина. Когда смысл сказанного дошёл до сознания Сиддика, он на миг просветлел лицом, а затем устремил свой отрешённый взгляд через окно вдаль, словно он там видел лесные чащи, где скрывался вместе с другими партизанами, гибель которых оплакивали лишь матери.

Странной была и реакция Мехри. Весть, которую преданная жена, ждала как попутного ветра, она восприняла со спокойным молчанием. Всем своим видом она словно говорила, что никогда не сомневалась в правдивости рассказов мужа.

Все зааплодировали, и комиссар сделал шаг вперёд, чтобы поздравить ветерана с запоздало воскресшей истиной. Но его опередил Каримча и, засеменив к Сиддику, стал трясти его руку, приговаривая: «Как же, как же, я всем затыкал рты, если кто сомневался в вашем прошлом, уважаемый». Стоявший подле вестовщик с изумлением смотрел на происходящее. «Надо же, — подумал он, — ещё вчера жаждал свежей крови как линчеватель, а сейчас заюлил как лиса перед сворой гончих».

Не обращая внимания на Каримчу, Сиддик махнул рукой и сказал просто:

— Что ж большая часть жизненного пути пройдена. Скоро я присоединюсь к своим — тем, кто остался навеки там, на поле брани.

Когда Сиддик и Мехри вернулись домой, возле ворот увидели несколько своих односельчан, которые уже знали о письме, полностью реабилитировавшем отважного и несправедливо обвинённого воина. Только теперь они поняли, что все рассказы кузнеца о войне – правда, что перед ними человек, не посрамивший своей чести, а никакой не предатель. Они наперебой кинулись к нему, чтобы приветствовать и поздравить. Но Сиддика это, кажется, мало заботило. Он кивнул головой и направился к своим воротам. Возле них он замедлил шаг и, прежде чем отворить, с кривой усмешкой посмотрел на прибитую им подкову на счастье.

Когда он скрылся, Мехри оглядела стоящих, вздохнула и тихо молвила:

— Война на корню иссушила древо чаяний и заглушила ниву жизни моей и его, Сиддика. Наша жизнь прошла как весна без цветов.

Затем она вслед за мужем молча вошла в ворота, также бросив взгляд на подкову, и, оставшись одна, дала волю слезам. Плакать можно не только от горя…

P.S. Имена и фамилии главных героев подлинные.