ДВА КАПИТАНА

            Душанбе, 3 февраля. (НИАТ «Ховар», Олег Соболев). — Почти 4 года, проведённые мною на фронтах Великой Отечественной войны, выстроили в моей памяти длинную галерею всяких начальников и командиров. Многие уже забылись, а вот 2 капитана помнятся и до сих пор, хотя с одним из них судьба свела меня летом 1941 года, а с другим — летом 1944. Капитан Дмитрий Маракуев был командиром 78-го истребительного батальона войск НКВД Ленинградской области, а до войны — начальником отдела милиции города Петергофа.            Кажется, этот капитан милиции никогда не носил милицейскую форму. Как боец истребительного батальона я увидел его в первый раз в отлично пошитой гимнастёрке с отложным воротником и накладными карманами, подпоясанной широким ремнём, модных галифе и хромовых сапожках. Он пришёл посмотреть, как обучается штыковому бою группа бойцов.            Инструктор уже показал нам, как наносить удары штыком и прикладом, продвигаясь среди набитых опилками чучел.  Маракуев как будто безразлично наблюдал за всем этим, потом его холёное лицо ожило, он тряхнул головой, отбрасывая назад рыжеватые волосы, и сказал: «Вяло работаете, давайте оживим ситуацию». И он её действительно оживил.            По его приказу каждый из бойцов должен был нападать на него, стараясь нанести удар штыком или прикладом. Бойцы топтались на месте, не решаясь выполнять такой приказ. «Ладно», — сказал Маракуев и велел действовать инструктору побыстрее.            Тот по всем правилам выбросил винтовку вперёд, целя штыком в бедро, а капитан сделал шаг назад, перехватил винтовку и резко рванул её на себя. Инструктор упал на живот, в полуметре от него воткнулся в землю штык, брошенный капитаном винтовки. Он показал нам ещё несколько приёмов штыкового боя, а под конец спросил, сколько весит винтовка. «4,5 кило», — загалдели мы. «Правильно», — сказал Маракуев и поднял её на вытянутую руку за самый кончик штыка. Когда он ушёл, наши попытки также поднять винтовку двумя руками получались очень плохо.            Вот с этим командиром батальон сентябрьской ночью совершил 7-километровый марш из Петергофа в Стрельну, причём бойцы не знали, почему их подняли по боевой тревоге, выдали боевые патроны и сухой паёк на двое суток, ведь в Петергофе, как ни в чём небывало, продолжалась мирная жизнь, даже столовые работали. Просидев часа 2, в подвале какого-то огромного дома, батальон двинулся в путь.            Мы шли лесной дорогой, встречая на пути группы солдат и повозки, на которых везли раненых. Высоко над головами с шипением пролетали мины и рвались вдалеке, а мы с удивлением говорили: «Откуда они, уж не свои ли по нам стреляют?». С рассветом батальон подошёл к железнодорожной насыпи, пересёк её и, по приказу стал занимать позиции в поле за посёлком Стрельна.            За всем этим, как оказалось, из находившегося в отдалении леса наблюдал противник, и он первым открыл огонь. Бой разгорался всё сильнее, и кое-где дело дошло до рукопашной. Мы видели, как находившийся впереди Маракуев и группа наших разведчиков сцепились с немцами.            Это было жуткое зрелище. Немцы, видимо, хотели взять «комиссара» живым, а он уложил восьмерых и не дался. Бой длился до полудня, и плохо бы пришлось нашему батальону, если бы не поддержка артиллерийским огнём со стороны кораблей Балтийского флота.            Насколько не простым для Маракуева было принятие решения на этот бой. Об этом я узнал уже после войны, когда провёл отпуск в Петергофе, проработав в Таджикистане уже десяток лет. В Петергофском горвоенкомате не знакомый майор, узнав о цели моего визита, вручил мне синенькую школьную тетрадь.            «Вот тут, — сказал он, — Маракуев описал всю ситуацию на том участке фронта, где ваш батальон потерял 80 человек». Изучив этот документ, я понял, какому риску он подвергал нас и особенно себя. Дело в том, что истребительные батальоны создавались для действий при фронтовой полосе и ни в коем случае не должны были действовать на переднем крае.            Ведь в батальонах служили старики и юноши, одетые в гражданскую одежду. Немецкое командование могло моментально раззвонить на весь мир, что большевики используют последние людские резервы, а значит, защита Ленинграда ослабла, и город скоро будет взят. А. Маракуев знал, что надо остановить немцев хотя бы на сутки любой ценой, потому что с выходом к Финскому заливу они грозили ударом на запад сбросить в залив остатки 8-й армии.            С заместителем командующего этой армией генералом А. Астаниным, Маракуев и согласовал свои действия. После боя под Стрельной наш батальон за один ночной переход оказался в Ораниенбауме, где сосредоточились все отступившие части 8-ой армии. Из этих частей образовалась Приморская оперативная группа, которая все годы блокады Ленинграда удерживала фронт длиной 65 километров, как раз напротив Кронштадта — главной базой Балтийского флота.            От Ленинграда этот Ораниенбаумский «пятачок» находился на 40 километров западнее, и все эти годы получал снабжение боеприпасами и продовольствием из Ленинграда, по северному берегу Финского залива. Возможно, в том, что устоял этот самый западный участок фронта, есть какая-то заслуга и капитана Маракуева. А тогда, в октябре наш батальон во главе с командиром из Ораниенбаума, прибыл в Ленинград на самоходных баржах, которые запросто могли быть потоплены немецкими артиллеристами.            В Ленинграде состоялось слияние двух батальонов в один, и он получил №79. А про Маракуева мы слышали, что он вызван в органы и ему грозит трибунал. Возможно, что этого сильного человека-патриота расстреляли, время было такое, а он нарушил важную политическую установку, относительно целей и задач истребительных батальонов, которых было создано в Ленинградской области 90.            Летом 1944 года, после ранения и контузии, из запасного полка я был направлен в 183-й отдельный истребительный противотанковый дивизион и сразу попал под обаяние его командира, тоже ленинградца, Сергея Радченко. Куда только ни бросило командование этот отдельный дивизион. Вот мы в Финляндии, вот в Эстонии, вот в Белоруссии и вдруг, эшелонами едем к югу.            Разгрузка на станции Мариамполь и мы уже на первом Украинском фронте. Путь — на Берлин. На этом пути я мог убедиться, какой смелостью, военной хитростью и каким военным счастьем обладал этот артиллерийский командир.           По штату дивизионом должен был командовать полковник, командовал капитан. Понять не трудно, — дивизион придавался то одной части, то другой, там, где было наиболее опасно. Его сразу бросали в бой, выбивать немецкие танки.            Задача выполнена, больше тут делать нечего и дивизион уже на другом участке фронта. Так у Радченко постоянно менялось начальство, от которого зависели его продвижение по службе и награды. Выдвигать его старшие военачальники просто не успевали.            Так и окончил он войну капитаном, не имея ни одного ордена, зато была медаль «За оборону Ленинграда». И вот такой курьёз: дивизион закончил войну в Праге, которую надо было спасать от гитлеровцев из группы генерала Шернера. Эту задачу выполнили 2 танковые и пехотные армии, повёрнутые на юг от Берлина.            В одной из них, а именно в 3-й гвардейской танковой армии, и оказался наш дивизион. Штаб армии стал собирать документы от всех частей об их боевом пути. Представил такой документ и начальник штаба нашего дивизиона.            В нём были описаны десятки кровопролитных боёв, количество танков и другой техники противника, выведенного из строя пушками дивизиона, фронтовыми успехи, достигнутые благодаря действиям дивизиона, под руководством капитана Радченко. Тут армейские штабники подняли личное дело капитана и увидели, что в отличие от многочисленных орденоносцев, он таких наград не имеет. Зато он имеет 18 ранений, что также отражено в его личном деле.            Не хорошо, — такой заслуженный воин, а наград нет и боёв больше нет, за которые его можно было бы хоть задним числом представить к наградам. В результате Радченко вручили орден боевого Красного Знамени, очень уважаемый орден, но только один. А в дивизионе ходили разговоры: «Нашему командиру пять таких орденов мало».            У меня, как у начальника радиостанции командира дивизиона был друг Игорь Одеров, который работал писарем, но занимал в штабе дивизиона какую-то офицерскую должность. Он рассказал, что в личном деле капитана описан случай, как он со своим ординарцем или связным ехали на конях по шоссе вблизи города Кингисепп (в начале войны пушки были на конной тяге). Было туманное утро и вот из тумана появляется цепь немецких автоматчиков, которые тут же открывают огонь.            Радченко падает на дорогу, ординарец соскакивает с коня, забрасывает командира в седло и в галоп. То было первое ранение Сергея Радченко. Потом ранения сыпались как из рога изобилия, потому что капитан всегда лично выводил батареи на передний край, не обращая внимания на огонь противника.            Его сшитое по кускам тело солдаты увидели на какой-то речке в Венгрии, когда все пошли купаться. Я тоже увидел: капитан в трусах бежит к воде, на спине его такой рельеф, что просто диву давались, как он выжил. Последние две раны капитан Радченко получил перед самым концом войны.            Он приехал на американском «Додже» с рекогносцировки и пошёл в домик, где располагался штаб. Тут во двор, мощенный камнем, упала немецкая мина, один осколок пробил воротник кожаной куртки капитана, повредив шею, а другой ранил в ногу, возле мизинца, испортив сапог. Игорь Одеров со смехом рассказывал, как в штаб ввалился, страшно ругающийся капитан. Сорвал с себя куртку и бросил в угол. Затем туда же полетели сапоги. Капитана перевязали, в медсанбат он, конечно, не пошёл, а «раненые куртку и сапоги» велел убрать и больше не показывать, сказав: «Это Лёньке».          Сержант Лёнька прошёл с капитаном Радченко всю войну, в качестве его связного. Он всегда был там, где летали пули и осколки, никогда им не кланялся, но в отличие от своего командира, не получил ни одного ранения. Для него подарок любимого командира, был особенно ценен, потому что куртку и сапоги с отворотами сшили из трофейных кож, дивизионные портные и сапожники, точно по размерам Радченко, а это был размер и Лёни Усачёва.           Радченко любили все офицеры дивизиона, не говоря о солдатах. Но, пожалуй, больше всех любила его телефонистка Анечка. Тяжело было смотреть на неё, когда капитан выезжал в боевые порядки, а был он там почти постоянно. Возвращаясь серьёзный, энергичный, деловой он проходил в штаб и совсем не обращал внимания на бедную Анечку.            Если она пыталась пройти за ним, он резко говорил: «Опять ты тут, марш на дежурство!». У капитана, как все знали, в Ленинграде были маленькая дочка и любимая жена. Иногда он показывал её фотографию и те, кто успел посмотреть, говорили, что красавица.            Но и сам Радченко был красавец, — мужественное лицо, голубые, сверкающие глаза, волнистые каштановые волосы, а улыбка — как солнце. Вот такие капитаны, лейтенанты, майоры, — думаю я иногда, — были тем цементом, тем окопным умом и движущей силой, которая вела солдат и привела их к Победе в Великой Отечественной войне, очередной юбилей которой мы будем отмечать скоро, в новом 2009 году.